Флешмоб про семь любимых книг...

[Belus-gorri]

Флешмоб про семь любимых книг. Оказалось очень легко собрать список. Я быстро набросала несколько книжек, пришедших в голову прямо сразу, конечно, легко вспомнить еще двадцать семь, но надо же где-то остановиться.

Бегло читать я научилась поздно, после первого класса, мне было полных восемь лет. Ну, т.е. я как-то читала и до этого, но только в восемь лет и четыре месяца я перестала видеть в книге буквы, а страница сразу превращалась в образы. Это произошло на Серой Шейке, что, конечно, случайность, просто какой-то йон кальция, наконец, доплыл в мозгу до нужного места. Бедная моя мама конечно извелась, годами заставляя меня читать вслух всякую фигню "для детей". Кто вообще придумал, что ребенку надо читать Охотничьи рассказы?! Я боялась, что мои дети тоже окажутся того, но нет, они к пяти годам читали бегло на нескольких языках, но так никогда и не полюбили процесс. А вот я да, полюбила. Мягко говоря.

Одна из первых книг, которая сумела создать для меня полноценный виртуальный мир, в котором можно полностью утонуть, потеряв связь с реальностью, это Двадцать тысяч лье под водой: 1866 год ознаменовался удивительным происшествием, которое, вероятно, еще многим памятно. Не говоря уже о том, что слухи, ходившие в связи с необъяснимым явлением, о котором идет речь, волновали жителей приморских городов и континентов, они еще сеяли тревогу и среди моряков. Купцы, судовладельцы, капитаны судов, Шкиперы как в Европе, так и в Америке, моряки военного флота всех стран, даже правительства различных государств Старого и Нового Света были озабочены событием, не поддающимся объяснению.

С тех пор я спациально стала искать этого эффекта в книгах, и легко находила, например еще одна моя детская любовь: Примерно год тому назад, занимаясь в Королевской библиотеке разысканиями для моей истории Людовика XIV, я случайно напал на "Воспоминания г-на д'Артаньяна", напечатанные - как большинство сочинений того времени, когда авторы, стремившиеся говорить равду, не хотели отправиться затем на более или менее длительный срок в Бастилию, - в Амстердаме, у Пьера Ружа.

Тут ко мне незаметно стал подкрадываться украинский язык. Я начинала во втором классе с полного нуля в атмосфере "да кому он нужен этот смешной сельский язык", но годам к 10-11 все-таки им овладела. Заметила еще ребенком, что а вот книжка Одиниця з обманом, Всеволода Нестайко ничуть не хуже Вити Малеева. Или лучше, потому что ко мне ближе))): Давайте знайомитися. Ранок. П'ять хвилин тому почався урок. У коридорах порожньо й тихо. Та ось хряскають вхідні двері. Спершу лунко — у вестибюлі,— потім глухіше — по коридору — дріботять швидкі кроки: якийсь неборака запізнився. Прочинились у кінці коридора двері якогось класу, і тоненький винуватий голосок жалібно писнув: "Можна?" Щось докірливо каже з класу вчителька... Но ее было невозможно купить, не переиздавали.

A в 14 я сняла с полки великолепное подарочное идание Энеиды Котляревского и поняла как мне врали. Врали о второсортности, вторичности, тарапунькости украинского языка. Раз, и всё оказалось не так, магия:
Еней був парубок моторний
І хлопець хоть куди козак,
Удавсь на всеє зле проворний,
Завзятіший од всіх бурлак.
Но греки, як спаливши Трою,
Зробили з неї скирту гною,
Він, взявши торбу, тягу дав;
Забравши деяких троянців,
Осмалених, як гиря, ланців,
П'ятами з Трої накивав.
А издана она в 1798 году, Пушкин еще и не родился.

Потом я превратилась в барышню, и подсела на "английские" романы. Мне очень-очень-очень нравился Женский портрет Генри Джеймса: При известных обстоятельствах нет ничего приятнее часа, посвященного церемонии, именуемой английским вечерним чаепитием. И независимо от того, участвуете вы в ней или нет – разумеется, не все любят пить в это время чай, – сама обстановка чаепития удивительно приятна.

Сейчас мне куда больше нравятся The Warden, Antony Trollope: The Rev. Septimus Harding was, a few years since, a beneficed clergyman residing in the cathedral town of ––––; let us call it Barchester. Were we to name Wells or Salisbury, Exeter, Hereford, or Gloucester, it might be presumed that something personal was intended; and as this tale will refer mainly to the cathedral dignitaries of the town in question, we are anxious that no personality may be suspected. Let us presume that Barchester is a quiet town in the West of England, more remarkable for the beauty of its cathedral and the antiquity of its monuments than for any commercial prosperity; that the west end of Barchester is the cathedral close, and that the aristocracy of Barchester are the bishop, dean, and canons, with their respective wives and daughters.
Или The Way We Live Now.

Одной из последних английских книг (Это если не считать Гарри Поттера, конечно))), которые произвели неизгладимое впечатление, был Ричард Олдингтон, Смерть героя: Военные действия давно уже прекратились, а в газетах все еще появлялись списки убитых, раненых и пропавших без вести, – последние спазмы перерезанных артерий Европы. Разумеется, никто этими списками не интересовался. Чего ради? Живым надо решительно ограждать себя от мертвецов, тем более – от мертвецов навязчивых. Но утрата двадцатого века огромна: сама Юность. И слишком многих пришлось забывать.

И тут я начала жить в заграницах, читать на их языках, и меня мучительно потянуло на литературу на русском. Вот очень люблю Петербург Андрея Белого: Что есть Русская Империя наша? Русская Империя наша есть географическое единство, что значит: часть известной планеты. И Русская Империя заключает: во-первых – великую, малую, белую и червонную Русь; во-вторых – грузинское, польское, казанское и астраханское царство; в-третьих, она заключает… Но – прочая, прочая, прочая

По русски божественно пишет Набоков. И хотя мне больше всего у него нравится Подвиг, начало Король, дама, валет это лучшее начало рассказа, в смысле красивейшее, которое я только могу вообразить: Огромная, черная стрела часов, застывшая перед своим ежеминутным жестом, сейчас вот дрогнет, и от ее тугого толчка тронется весь мир: медленно отвернется циферблат, полный отчаяния, презрения и скуки; столбы, один за другим, начнут проходить, унося, подобно равнодушным атлантам, вокзальный свод; потянется платформа, увозя в неведомый путь окурки, билетики, пятна солнца, плевки; не вращая вовсе колесами, проплывет железная тачка; книжный лоток, увешанный соблазнительными обложками – фотографиями жемчужно-голых красавиц, – пройдет тоже; и люди, люди, люди на потянувшейся платформе, переставляя ноги и все же не подвигаясь, шагая вперед и все же пятясь, – как мучительный сон, в котором есть и усилие неимоверное, и тошнота, и ватная слабость в икрах, и легкое головокружение, пройдут, отхлынут, уже замирая, уже почти падая навзничь…

Время шло, я все читала и читала, и мне продолжали попадаться поразительные, вот просто потрясающие книги. Михаил Кураев, Зеркало Монтачки, Роман в стиле криминальной сюиты, в 22 частях, с интродукцией и теоремой о призраках. Спеша удовлетворить ваше желание, мой невольный друг, относительно преступления, случившегося в дебрях Невского проспекта и отчасти на канале имени Грибоедова, преступаю прямо к делу, отбрасывая мысли, замечания, всяческие рассуждения, коими пытаются насытить сочинения о событиях незначительных и потому нуждающихся в преувеличении.

Совсем недавно умер Бенедикт Caрнов. Мне нравится у него все. Скуки не было. Первая книга воспоминаний: Я долго не разрешал себе браться за эту книгу. Кто я такой, чтобы писать мемуары? Рядом были судьбы друзей. Они воевали. Некоторые из них прошли через сталинские лагеря. Вот им — было что вспомнить! Но даже и они не спешили делиться с читателями воспоминаниями о прожитой жизни. А потом я подумал: я жил в потрясающее время! Был современником событий, с которыми мало что могло сравниться в мировой истории. И я был не просто свидетелем. Это время мяло меня, ломало, формовало по образу и подобию своему.

Начала считать сколько книжек упомянула, получилось одиннадцать. Ну, пусть так и будет, не вытирать же. На память.