В сорок третьем году, уходя, он просил: "Посмотри,
что, пацан, в двадцать пятой больнице? Фашисты? Свои?"
В пренатальном плену находясь, я не мог отвечать.
Но теперь, приводясь на маяк позывного "03",
я ушел в этот поиск и, выйдя в эфир до зари,
нарушаю глухую радиомолчанья печать:

— Самаренков, сапер, инвалид, пациент, конвоир,
как лунатик бродящий в ночи по палате, сипя,
спящий стоя и сидя, а лежа сползающий в смерть!
В двадцать пятой больнице засели примерно свои,
только б лучше уж, верно, чужие... Уходим! В себя,
и чем глубже, тем лучше, тем выше твой шанс уцелеть.

Маскируйся под мертвого, пленные им не нужны:
на живого приходится выдать баланду и хлеб,
а у них безразличные очи, голодные рты,
дети, жены и внуки, и тещи — почти пол страны,
их оклад так ничтожен, обход так поспешно-нелеп
и таблеток так мало на всех — так зачем же им ты.

Отходи, Самаренков, здесь всюду засели свои
круговой обороной противу любого врага
и стоят они на смерть, поскольку стоят на своем.
Здесь цветы не цветут, по ночам не поют соловьи,
не живут пациенты и летом не тают снега.
Я сказал тебе все, отвечай, Самаренков, прием!

Самаренков молчит на девятом десятке своем.
Он ушел в сорок третьем, и нынче — ищи, не ищи, —
он ответил за все, инвалид, конвоир, пациент:
за войну и за мир, ревматизм, диаррею, базар,
за отсутствие денег и воздуха, сил и родни.
Я еще не родился. Он скоро умрет. Правды нет.
Он спросил в сорок третьем, и я с опозданьем сказал:
— В двадцать пятой свои! Отползай, Самаренков! Они!..

Боже правый! Его, да и этих своих сохрани!
Или как там? "...лами, лами, савахфани!"
Владимир Строчков
03-15.06.99, Москва.